Время идет так неторопливо, что впору взвыть. За зимой приходит весна, потом – лето и пасмурная осень. Рангику ненавязчиво интересуется у знакомых из четвертого отряда о том, как себя чувствует Ичимару Гин – шинигами отводят взгляд, сжимают зубы и холодно отзываются: «идет на поправку». Рангику слышит под этим невысказанное «лучше бы он умер» и сердце будто сжимает грубой рукой; для них всех Гин все еще предатель. На нее смотрят с сочувствием, рассеянно качают головой, будто Рангику – глупая, маленькая девочка, которая по дурости продолжает верить обманщику. Это злит так, что приходится буквально выдавливать из себя дружелюбную улыбку, удерживая желание выхватить меч;  закричать, доказывая: «вы ничего не знаете!». Рангику держится, делая вид, что ничего не изменилось.
Зимой они с Кирой напиваются темными, зябкими вечерами. Сидят под котацу и молчат. Блики от маленькой лампы бродят по комнате, очерчивая лицо Киры страшными, неприятными тенями. Рангику заглядывает в его глаза и в них – больше, чем она сама могла бы выдержать. У них с Кирой – схожая боль и одно невысказанное «зачем?» на двоих. Это сближает – Рангику почти по-матерински опекает его, пытаясь хоть как-то помочь. Она старше, возможно – сильнее. И куда дольше знает Гина, а значит – и легче справляется. По крайней мере, так она говорит себе, когда новая весна приходит, разгоняя хлопья снега; Рангику тащит Киру в Генсей, чтобы немного отвлечь, и старается не смотреть в его глаза – слишком страшно. Кира не смотрит в ответ – он знает что то, что он увидит, ему не понравится.
Они справляются.

Помнится, в детстве Гин любил сыграть с ней в прятки. Чаще всего, водила Рангику – она садилась посреди очередного убежища, закрывала ладонями глаза и считала до двадцати. После – искала, осматривая каждый угол. Гин каждый раз будто исчезал, умудряясь находить такие места, в которые она ни за что бы не догадалась заглянуть – и Рангику нервничала, звала его, чувствуя, как срывается голос. Иногда он и вовсе уходил, оставляя ее на несколько дней; возвращался с едой, растягивая губы в улыбке и качая головой, наблюдая за тем, как Рангику плачет, испуганная и обрадованная его возвращением одновременно. Он обнимал ее, сдавливая ребра до почти болезненного хруста и говорил «все хорошо». «Ран-чан такая глупая», – тянул Гин, улыбаясь, – «Глупая, глупая Ран-чан».
Проходило несколько дней; неделя, месяц. Очередным утром Гин просыпался, щурясь от утреннего света, и с усмешкой предлагал сыграть в прятки. Страх стискивал сердце, но Рангику соглашалась, надеясь, что сегодня она сможет его найти. Находила – вплоть до того дня, пока Гин не спрятался слишком хорошо. Правда, Рангику больше не плакала – научилась быть сильной и не ждать его. Она выросла, пряча внутри детское еще ожидание того, что однажды Гин вернется. Вернется и сможет ей все объяснить.

Она подала запрос на посещение еще осенью и только пару дней назад его все же одобрили. Почти год до этого Рангику пыталась решить для себя, может ли вообще видеть его; говорить с ним, чувствовать его присутствие. Там, в Каракуре, когда Гин почти умер, она была уверена, что будет рядом не смотря ни на что – лишь бы он выжил. Было так больно и так неправильно – наконец-то увидеть хоть немного правды и сразу же потерять его, но спустя время… Спустя время снова стало страшно, будто она все еще маленькая девочка, которая боится играть в прятки. Рангику сомневалась, что сможет задать вопросы – сомневалась, что сможет выдержать ответы. И не могла бы сказать точно, почему все-таки решилась встретиться с Гином снова – наверное, все-таки не могла по-другому.
На территории второго отряда неприятно и тихо – так, что слышишь каждый свой шаг и боишься лишний раз слишком громко вздохнуть. Рангику сглатывает, когда надзорный отворяет перед ней тяжелую дверь, и ступает в тягучую полутьму, неосознанно ежась. Длинный коридор; вдоль стен потрескивают сдерживающие кидо барьеры, света практически нет. Тюрьма представляла собой длинный, уходящий под землю спиралью проход с глубокими нишами, в которых располагались камеры. Ни звуков, ни запахов, ни солнечного света. Ужасно, если подумать: Готей, на самом деле, был жуткой организацией, особенно когда дело казалось наказаний – вспомнить хотя бы Соукиоку.
Гин должен был провести здесь тысячу лет. Рангику не могла даже представить, что он чувствовал.
Она идет, чувствуя, как зябкий подземный холод прихватывает за плечи; идет, опустив голову и сжав зубы. Что сказать? Что нужно говорить? Может, стоит промолчать?
Хотя, зачем она тогда пришла?
Рангику не чувствует времени, пока бредет по бесконечно длинному коридору – его здесь будто бы не существует, настоящая пытка. Только когда внутренний счет заканчивается – камера Гина пятая – ей вдруг начинает казаться, что провела она здесь уже не меньше трех часов. Чутье наверняка обманывает, но Рангику все равно страшно и она глубоко вдыхает, чтобы собраться.
Ей нельзя бояться. Больше – нельзя.
Она останавливается, не решаясь заглянуть в нишу. Прислоняется к стене рядом. Кидо сдерживает реяцу Гина, но Рангику все равно чувствует ее – слабую, такую знакомую. От этого, почему-то, начинает болеть голова – сдавливает виски, заставляя качнуть головой. Гин уже знает о том, кто именно к нему пришел – Рангику уверена в этом наверняка; он всегда был поразительно проницателен.
– Я ждала разрешения шесть месяцев, – собственный голос кажется оглушительно громким, – И хотела отказаться, когда все-таки его получила.
Темнота и тишина не съедают звуки, а делают их только ярче – Рангику слышит, как предательски дрожит голос и закусывает губу, ругаясь на саму себя; какая же она дура!
– Но испугаться было бы так типично для меня, да? – она горько усмехается, наклоняя голову к плечу, – Это бы тебя совершенно не удивило. Но… Я так долго пряталась от этого, что в итоге решила – я хочу знать. Я хочу поговорить с тобой. Я устала жить в загадке, Гин.
Удивительно, как легко оказалось говорить эти слова. Будто бы не было всех сомнений и внутренних вопросов. Только после них – пустота и волнение, свернувшееся кольцом в животе. Что он ответит? Ответит ли?
Здесь Гину спрятаться негде, но Рангику знает, что если он захочет, то сможет справиться с такой мелочью. Остается только надеяться на то, что в этот раз он не оставит ее одну.

Его голос взрезает что-то внутри. Услышать его впервые почти за два года? Что-то ломается; с глухим стуком падают выстроенные самовольно барьеры. Это не страх, но глубинный, невозможный ужас. Не перед ним – а перед тем, что случилось.
Перед всеми бесконечными, похожими друг на друга днями в Руконгае, перед неделями в Академии, и месяцами, в которых множились вопросы. Наконец, годами – ожидания, сомнений и смятения, которое не вытравить ничем. Рангику иногда жалеет, что не погибла тогда, будучи маленькой девочкой: может, не узнала бы счастья, но и несчастья обошли бы ее стороной. Теперь было слишком поздно; время беспощадно. Урон нанесен, и старые раны буду болеть до тех пор, пока какой-нибудь Пустой не проглотит ее, разрывая на куски – и может быть, даже смерть не исправит произошедшего.
Это бесконечный цикл, шахматный путь в заветное и сладкое «никуда»  – до дрожи приятный и болезненный одновременно. В этой дороге у нее – Рангику научилась принимать это – только она сама. И улыбка, которую она помнит с детства; высеченное под сердцем клеймо. Неровный, широкий изгиб. Хочется сказать, мол, «просто так получилось», но, увы – во всем виновата только она сама.
Гин – как всегда – не спешит. Будто ждет, затаившись; Рангику не видит его, но наверняка знает, что он улыбается – колко, с извечным прищуром. Она разучилась бояться этой улыбки, но все равно внутренне вздрагивает, зажмуриваясь; стала взрослой и сильной для всех, кроме него. Только Гин мог вскрыть ее одним только взглядом – забраться внутрь, не особо думая о последствиях; и оставить такой – с распахнутой грудной клеткой и пустотой там, где когда-то жила вера.
Впрочем, время смыло даже это. Так ей, по крайней мере, казалось.
Рангику выходит из-за угла, останавливаясь перед тяжелой решеткой. Темнота скрадывает черты, но глаза уже привыкли; Гин похудел. Он похож на фигуру, вырезанную из бумаги – неровные линии, острые сколы. Вокруг – чернота, только он выделяется на ее фоне едва заметным, белым всполохом. Рангику бы хотела пожалеть его, но понимает, что не может – вместо этого у нее только бессильная злоба и раздражение, скапливающееся на кончиках пальцев.
Пару месяцев назад она обрезала волосы – захотелось хотя бы так заставить себя поверить в то, что плохое закончилось. А Гин… Гин, кажется, остался непоколебим даже сейчас – привычный до невозможности. Будто бы он ничего и не чувствовал. Будто бы игрался – все это время – и продолжает играться сейчас. Их «я знаю, что у тебя внутри» работало только в одну сторону – Гин читал Рангику как открытую книгу, а она никогда не могла даже дотянуться до него. И сейчас это злило ее сильнее обычного.
– Это того стоило? – Рангику старается держаться, чтобы не выдать себя голосом, – Все это – стоило?
Она вскидывает подбородок, внутренне подбираясь, будто готовая уйти от удара. Гин мог ранить даже взглядом – быстрым, болезненным, как бросок ядовитой змеи. Воспоминания об этом были застарелыми, подернутыми пленкой дней – но все еще слишком четкими, чтобы забыть об этом вовсе.
– Почему, Гин? – собственные слова глухо звенят в голове, – Попробуй ответить на мой вопрос хотя бы раз.
Не ответит, выкрутится, ускользнет с извечной ухмылкой – Рангику знает. И все равно спрашивает – она все еще верит.